Казачье Братство
Нет уз святее Братства!
История
СВЕТ С ВОСТОКА
Дэвид Схиммельпэннинк ван дер Ойе (Йельский университет, США)
«Родина», 1995,11
Панмонголизм! Хоть слово дико,
Но мне ласкает слух оно,
Как бы предвестием великой
Судьбины Божией полно.
От вод малайских до Алтая
…
Вожди с восточных островов
У стен поникшего Китая
Собрали тьмы своих полков.
Как саранча, неисчислимы
И ненасытны, как она,
Нездешней силою хранимы,
Идут на север племена.
О Русь! забудь былую славу:
Орел друглавый сокрушен,
И желтым детям на забаву
Даны клочки твоих знамен.
Смириться в трепете и страхе,
Кто мог завет любви забыть...
И третий Рим лежит во прахе,
А уж четвертому не быть.
Стихотворение Владимира Соловьева «Панмонголизм», написанное в 1894 году, удивительно точно отражает двойственное, драматическое отношение русского человека к Востоку: извечный страх перед азиатской ордой и восхищение экзотической и древней культурой, пленявшей воображение, завораживавшей ум.
К концу XIX века актуальность «азиатской темы» в России непрерывно нарастала. В 1895 году, после драматической и быстрой победы Японии в войне с Китаем, внимание мыслителей и политиков сосредоточилось на восточном направлении. Не только МИЛ страны, но и литературные и интеллектуальные круги были заинтригованы событиями на Дальнем Востоке. А размышления о восточной проблеме стали важной частью русской интеллектуальной истории.
Как и большинство европейцев конца XIX века, русские полагали, что архаичная Китайская империя вполне «созрела» для того, чтобы растащить ее по кускам. Дело усугублялось тем, что к началу XX века колониальные устремления Российской империи были подкреплены сильными славянофильствующими настроениями, отрицающими все западное. Представители этого интеллектуального течения, получившие наименование «восточников» или «азиатов», видели корни России в восточной почве. Они усматривали священную миссию русского царя в воссоединении России и Китая, самого монарха представляли неким великим ханом, а Петербург новым Каракорумом (Каракорум — столица монгольского государства, основана Чингисханом в 1220 г. — Ред.).
Н. М. Пржевальский (1839-1888).
Целая плеяда ярких личностей русской культурной жизни сделала «восточничество» своего рода идеологией имперства. По их мнению, император династии Романовых должен был занять место правителей пришедшей в упадок маньчжурской династии, а земли ее включить в свое царство. Даже Лев Толстой(1) писал о том, что если России не удастся выполнить свою миссию на Востоке, то это за нее сделают азиатские народы. Некоторые шли дальше. Так, поэт-символист Андрей Белый и приближенный императора князь Эспер Ухтомский не только видели близость России к Востоку, но и считали ее Востоком. Незначительные по числу, «восточники» были важны по своему значению. Одним из самых влиятельных их поклонников был император Николай II. Его «роман» с Востоком, кульминацией которого стала война с Японией 1905 года, в немалой степени был следствием его сильного увлечения «азиатской темой».
Интересно проследить, как развивались имперские представления Петербурга о Востоке на рубеже веков. На это время пришелся интересный поворот в традиционном споре славянофилов и западников: вместо того чтобы дискутировать по поводу ценности славянских корней или европейского Просвещения, некоторые мыслители стали всерьез изучать азиатское наследие в русской традиции. Так, история и влияние Золотой орды изучались ими очень серьезно и трактовалось не всегда однозначно негативно. Достаточно назвать труды Ле-онтовича, Ключевского, Веселовского. Русские поэты той поры также были покорены Востоком. Как и их западные собратья эпохи декаданса, они сочетали весьма пессимистичный взгляд на мир с модой на барокко. Но в отличие от Бодлера, Гюисманса и де Нерваля, Владимир Соловьев, Андрей Белый и Александр Блок очень ясно ощущали в своих жилах восточную кровь. С другой стороны, западный декадентский пессимизм преломился в России в чувстве страха перед восточной ордой и одновременно в сладко-пугающем ощущении реального или мнимого эстетического родства с нею.
Интеллектуальный флирт с Востоком сопутствовал реальной восточной ориентации правительственной политики. Чем яснее осознавались пределы продвижения на Балканах и Ближнем Востоке, тем активнее устремлялись амбиции власти на Дальний Восток. Весьма ярко подобный подход продемонстрировал Николай Пржевальский, который не нуждается в представлении как великий географ и естествоиспытатель, однако как политик и мыслитель требует особого внимания. Военная карьера наложила немалый отпечаток на его политические воззрения. Его взгляды были типичны для классической идеологии европейского имперства XIX века. Внутреннюю Азию, принадлежавшую Китаю, он представлял не как территорию, открытую для географических и прочих исследований, а как девственную землю, ждущую своего покорителя во славу России. В 1873 году он написал: «...с тысячей наших солдат можно покорить всю Азию от Байкала до Гималаев. Здесь мы можем повторить подвиги Кортеса»(2).
Русские востоковеды XIX века имели заслуженно высокую репутацию по причине глубины своих знаний и большого уважения к восточным цивилизациям как объекту анализа. Однако Пржевальский не был склонен разделять эти чувства. С большой критикой он отзывался не только о быте и привычках местного населения, но и об их моральном облике. Лицемерие, жестокость и деградацию он видел во всех явлениях жизни местного общества. Такого же невысокого мнения он был и о культуре Срединной империи. Как писал Всеволод Роборовский, друг Пржевальского и участник многих его экспедиций, «к китайцам Николай Михайлович не мог относиться дружелюбно, его возмущала их лживость и притворство, он старался избегать всякой встречи с ними и говорил, что от них не увидишь ничего, кроме неприятностей»(3).
В воспоминаниях о своем первом пребывании в Пекине сам Пржевальский с неудовольствием писал: «Скажу откровенно, что на меня лично произвела крайне неприятное впечатление столица. Да и едва ли может понравиться свежему человеку город, в котором помойные ямы и толпы голых нищих составляют необходимую принадлежность самых лучших улиц»(4).
Главным свидетельством упадка государственности Китая он считал плачевное состояние его армии. «Во всех войсках китайских почти поголовно преданы курению опиума, — писал он. — На часах китайский солдат зачастую сидит и пьет чаи или занимается починкой собственной одежды; понятия о долге и чести неизвестны. Солдаты идут в бой только из страха наказания или с надеждой грабежа; да и при том самый бой, конечно, с азиатскими противниками, состоит лишь в том, что трус старается перехитрить труса»(5). Позднее он выражался еще определеннее: «Смелый неприятель с европейским вооружением может двинуться в любую часть Срединного государства и заранее рассчитывать на верную победу. О количестве защитников Небесной империи ему нечего много заботиться: один волк заставляет бежать тысячное стадо баранов, и таким волком явится каждый европейский солдат относительно китайского воинства»(6).
Одну из важнейших причин подобного положения дел Пржевальский усматривал в моральной стороне жизни нации. «Исключительные условия исторической жизни, в которой вековое рабство являлось главнейшим стимулом общественного строя, выработали у азиатцев в большинстве случаев отвратительное лицемерие и крайний эгоизм, — писал он в своей книге «От Кяхты на истоки Желтой Реки». — Рельефную также черту характера азиатцев составляет... их нравственная распущенность»(7).
В 1886 году Пржевальский участвовал в работе Особого военного комитета по вопросам выработки политики по отношению к Китаю. В своей официальной записке «Очерк современного положения в Центральной Азии» он предсказывал (по аналогии с Османской империей), что Китай, «всего вернее, в будущем изобразит для Европы нового «больного человека». Критикуя пассивность русской политики в Китае, он писал: «Начиная с первого нашего посольства в Китае в 1653 году... все наши отношения со Срединной империей зиждутся на сохранении столь восхваляемой двухсотлетней дружбы, в сущности же на нашем двухвековом заискивании перед Китаем»(8).
В этих условиях, как и в случае с Турцией, вторжения во Внутреннюю Азию, по мнению Пржевальского, было не избежать. Он отмечал, что «положение китайцев, как в Монголии, так и в Восточном Туркестане, весьма шаткое». И повторял вслед за юристом Мартенсом: «Международное право не может быть приложи-мо в сношениях с полудикими народами». В противоположность тем исследователям Китая, которые видели в его прошлом и настоящем глубокие культурные традиции и политическую стабильность, он утверждал, что «только полное неведение европейцев об этих странах может приписывать им какую бы то ни было долю славы и могущества»(9).
Гербовый орел на монете времен императора Петра III Федоровича 1762 г.
Своеобразным преломлением идей панславизма в новых обстоятельствах и в новом регионе звучала мысль Пржевальского о том, что русское проникновение в Китай назрело как никогда. Ведь кочевые монголы, китайцы-мусульмане и обитатели Восточного Туркестана уже готовы «сделаться подданными Белого царя, имя которого, наравне с именем Далай-ламы, является в глазах азиатских масс в ореоле чарующего могущества»(10). Причина такой популярности, по его мнению, была проста: «Невыносимый гнет китайской власти, с одной стороны, а с другой, постоянные слухи о гуманном обращении с инородцами наших азиатских окраин — вот что создало нам доброе имя в глубине азиатских пустынь»(11). У начальства Пржевальского хватило здравого смысла проигнорировать экстремистский энтузиазм путешественника, и его записка осела в архивах военного ведомства. Однако его идеи продолжали влиять на часть русского общества. Одним их самых августейших поклонников Пржевальского был молодой цесаревич Николай Александрович. Его мать царица Мария Федоровна пригласила путешественника прочесть сыну лекцию о Центральной Азии. Любопытство и воображение молодого человека были разожжены рассказами знаменитого географа. Дружба Пржевальского с наследником престола оставила значительный след в душе последнего, что не раз отмечалось историками.
Существует мнение, что Николай Александрович не получил достаточного образования для роли монарха в современном обществе. Однако его родители сделали достаточно для того, чтобы подготовить его к задачам имперского продвижения на Восток. Чрезвычайно важным был опыт, полученный им в качестве главы комитета по строительству Транссибирской магистрали. Однако наиболее важной частью образования стало его девятимесячное путешествие от Триеста до Владивостока.
Незадолго до того, как цесаревичу предстояло покинуть Петербург, князь Эспер Эсперович Ухтомский, специалист по восточному искусству, был приглашен давать ему уроки во время путешествия. Поэт и публицист, Ухтомский был идеальным кандидатом на эту роль. В жилах Эспера Эсперовича текла кровь Рюриковичей, служил он по ведомству Департамента духовных дел и иностранных исповеданий и был специалистом по восточным религиям. Он очень живо увлекался буддизмом и в 1880-е годы предпринял ряд путешествий по ламаистским районам Бурятии и Калмыкии, а также по Монголии и Китаю. За это время он собрал огромную коллекцию восточноазиатских произведений искусства, в настоящее время хранящуюся в Эрмитаже.
Был он также и вдумчивым писателем. Его статьи появлялись в «Вестнике Европы» и «Русской мысли». Кроме того, в качестве издателя «Санкт-Петербургских ведомостей» он активно влиял на азиатскую политику России. Его наиболее фундаментальная и известная книга «Путешествие Государя Императора Николая II на Восток» была переведена на английский, французский и немецкий языки.
Отдавая дань экзотическим подробностям и занимательному повествованию, Ухтомский четким и убедительным журналистским слогом проводит мысль о долге России на континенте. Подобно Пржевальскому, он пишет и о необходимости активно включиться в восточные дела. Но смысл и характер этого «включения» Ухтомский понимает по-другому. Для него не существует различий между Россией и Востоком. Потому что русский народ — это народ восточный и «пора же русским людям хоть и не без греха, да выразить какие-нибудь определенные мысли по поводу своего наследия от весьма бывших и полезными Чингисов и Тамерланов»(12). «В Азии для нас в сущности нет и не может быть границ, — писал он, — кроме необузданного, как и дух Русского народа, свободно плещущего у ее берегов необъятного синего моря»(13). Оно и неудивительно, ведь «мы до сих пор не имеем найти за Каспием, Алтаем и Байкалом ясно очерченного рубежа, за которым бы кончалось собственно «наше»(14).
В главе, посвященной Индии, он I пишет о том, что Британская колония и Россия имеют этнически и исторически много общего. Славяне и индусы принадлежат к единому этническому целому, и те и другие подверглись монгольскому влиянию и не имеют ничего общего с Западом. «...Наше прошлое и прошлое (Индии) до мелочей сходны и родственны, одинаково смутны и печальны в материальном отношении и в совершенно равной мере заключают в себе залог обновленного будущего и уверенной борьбы за свои исконные права». Россия разделяет с Азией глубину религиозных верований и испытывает отторжение от западного материализма. «Запад нас умственно дисциплинирует, но в общем лишь тускло отражается на нашей жизненной поверхности, — убежден Ухтомский, — все под нею и в недрах народного быта проникнуто и дышит глубоко восточными умозрениями и верованиями». Ведь «для нас ...(и) для Азии основу жизни составляет вера»(15). Из этого этнографического рассуждения он делает очень сильный геополитический вывод. Петербург, по Ухтомскому, является естественным союзником Азии, ее сторонником в битве с западными эксплуататорами, тем самым выгодно отличаясь от своекорыстного Лондона. «Пришельцы по мере возможности обидели и развенчали Восток, куда они приходят для житья и наживы, — объясняет он, — это им не родина... это для них страна добровольного тоскливого изгнания, а народ скоты». «У России нет или точнее не должно быть солидарности жизненных интересов в Азии с державами, питающимися ее потом и кровью». Стремясь наглядно развить свою мысль, он пишет: «В то время, как у нас на базарах Мерва и Ташкента молодой солдатик, смешав шись с толпой азиатов, запросто обращается с ними и отнюдь не чувствует себя среди каких-то глубоко ненавистных дикарей, типичные представители британского оружия и британского престижа, в лице нижних чинов, постоянно видят в инородцах подобие тварей, а не людей»(16).
Гербовый орел, на гравированном портрете императора Петра III Федоровича. 1762 г.
Более того, самодержавие в России являлось, по его мнению, одной из общих с Азией ценностных традиций, вынесенных из прошлого. «Восток верит не меньше нас самодержавию, — убеждал он, — без него Азия не способна искренне полюбить Россию и безболезненно отождествиться с нею». Подобно Пржевальскому, он полагал, что Восток с надеждой смотрит на династию Романовых: чем сильнее Европа давит на Азию своей экономической эксплуатацией и политической агрессией, тем популярнее становится на Востоке «Белый Царь». Ухтомский был твердо уверен в том, что Россия на Востоке «ничего не завоевывает, так как весь этот втягивающийся в нас инородческий люд нам брат по крови, по традициям, по взглядам. Мы только теснее скрепляемся и роднимся с тем, что всегда было наше»(17).
Талант журналиста, глубина реальных знаний, дружба с СЮ. Витте и приятельские отношения с государем делали личность Ухтомского влиятельной, а его взгдяды популярными в тогдашней России.
Итак, на рубеже веков, в эпоху расцвета классического европейского империализма, русская мысль и практика продемонстрировали два разных имперских подхода в восточной политике. Олицетворением первого подхода стал географ-«конкистадор» Пржевальский, а второго — панмонголист-востокофил Ухтомский. Взгляды обоих деятелей имели глубокие корни в русской интеллектуальной традиции. Политическая мода на эти взгляды периодически проявляла себя в государственной практике империи в начале нового столетия.
Памятник на могиле Н. М. Пржевальского
Идеология восточничества была слишком соблазнительна, а потому опасна для политического здоровья Российской империи. Идеи, высказанные мыслителями, на пути их политического воплощения с неизбежностью облучались экстремизмом. Вдохновляемый мыслями таких людей, как Пржевальский и Ухтомский, император позволял втягивать себя в авантюры на Востоке, приведшие в итоге к катастрофе Цусимы. Восточничество как система идей не пережило русско-японской войны. Однако общее воздействие его, думается, еще долго сказывалось и после 1917 года. Новый режим стал прививать своему народу новыми словами, но старую мысль о единстве его интересов с интересами народов Азии в общей борьбе с «гнилым» буржуазным Западом. Миру отводилась роль по-прежнему ждать «света с Востока».
Примечания
1. Gollwitzer H. Die Gelbe Gefahr. Gottingen, 1962. S. 28.
2. Rayfield D. The Dream of Lhasa. Columbus, Ohio, 1976. P. 69.
3. Роборовский В. И. Николай Михайлович Пржевальский//Русская старина. 1894. № 3. С. 655-656.
4. Пржевальский Н. М. Монголия и страна тангутов. СПб., 1875. С. 63.
5. Пржевальский Н. М. Из Зайсана через Хами. СПб., 1883. С. 81-82.
6. Пржевальский Н. М. От Кяхты на истоки Желтой Реки. СПб., 1888. С .275.
7.Там же. С. 495—496.
8.Там же. С. 530.
9.Там же. С. 271.
10.Там же. С. 509.
11.Там же. С. 510.
12.Ухтомский Э. Э. Путешествие Государя Императора Николая II на Восток. Лейпциг, 1895. Т. 27. С. 38.
13.Там же. Т. 3. С. 32.
14.Там же. Т. 2. С. 132.
15.Там же. С. 132,33.
16.Там же. С. 214,81,65.
17.Там же. Т. 3. С. 33, 65.
